|
Наибольшая заслуга в том, что спектакль «Самоубийца» получился, принадлежит исполнителю главной роли Владимиру Кулакову, актеру, поражающему искренностью и неподдельностью сценического существования, глубоким и пронзительным проживанием жизни персонажа, тем более такого, как герой комедии Эрдмана. Да и другие актеры раскрылись по-особенному, привнеся яркие запоминающиеся краски в замысловатую палитру представления: тут и глуповатое простодушие, граничащее с жестким расчетом, жены и тещи героя в исполнении Галины Лишицы и Валентины Иргизновой, и циничная демагогия в гремучей смеси с манерным эстетством Гранд-Скубика в интерпретации Сергея Варнашова, и прагматичное солдафонство Калабушкина в изображении мастера эксцентрики Сергея Черноглазова, и пародийное декадентство считающих себя роковыми красавицами – персонажей Анны Венгерович и Юлии Карельской… Интересно решен Ларисой Тарасовой образ глухонемой, ставшей своеобразным символом искреннего сочувствия и сопереживания среди фальши и цинизма, окружающих главного героя. Важную смысловую нагрузку несут танцевальные номера в постановке Натальи Галузиной, которые одновременно вносят существенную лепту в зрелищность представления.
И все-таки есть в новом спектакле Северодвинского театра одно НО, с которым я все-таки не могу примириться. Это НО заключается в том, что волей режиссера действие классической пьесы Николая Эрдмана (а это, как ни суди, уже классика!) перенесено в настоящее время, несмотря на явные логические нестыковки и анахронизм. Что ж прием не нов, он сплошь и рядом используется в современном театре с той или иной долей успеха и уместности. Однако в данном случае, на мой субъективный взгляд, этот прием работает против спектакля. Разве идеи и пафос выстраданного произведения Эрдмана, в котором была разоблачена система бездушной власти, прозвучали бы менее убедительно и выразительно без грубой привязки к современности? К тому же, ради этого пришлось перекраивать пьесу, упрощать, а тем самым обеднять удивительный язык первоисточника, перетасовывать персонажей, ломая мотивировки их поступков, – и все это пошло не на пользу спектаклю, пьеса явно сопротивляется переделке, что становится очевидным. Так, например, жертвой переделки пал колоритный у Эрдмана образ Егорушки, этакого воинственного обывателя, завистливого представителя масс, от лица которых и как бы во имя которых вершатся злодеяния в тоталитарном государстве. В спектакле этот образ превратился в нечто невразумительное, видимо, не случайно он даже не упоминается в списке действующих лиц в программке, в результате актеру Павлу Варенцову фактически нечего играть. Жалко выброшенной из спектакля замечательно написанной сцены, в которой Подсекальников учится играть на трубе, в результате чего разочаровывается в справедливости мироустройства, эта сцена, пожалуй, принадлежит к вершинам драматургического мастерства.
А разве ключевые слова пьесы и спектакля прозвучали бы менее актуально и разоблачающе, если бы они были помещены в антураж 20-х годов ХХ века, ведь классика потому и классика, что она не нуждается в подпорках? «Даже руку я отдал тебе, правую руку свою, и она голосует теперь против меня». «Даже тогда, когда наше правительство расклеивает воззвания "Всем. Всем. Всем", даже тогда не читаю я этого, потому что я знаю - всем, но не мне». «Нам легче жить, если мы говорим, что нам трудно жить. Ради бога, не отнимайте у нас последнего средства к существованию, разрешите нам говорить, что нам трудно жить. Ну хотя бы вот так, шепотом: "Нам трудно жить"». Разве эти слова не были бы услышаны без переделки пьесы под современность?
|
|
|
